Персоны нон-грата
За неделю берег очистился, воздух стал свежим — на озеро вернулась жизнь. Звери подъели или растащили падаль. Медвежата наелись вдоволь. Дождь и ветер почти совсем рассеяли запахи смерти и пожара. Лишь черные мили выгоревшего до пепла пространства мучительным контрастом вызывали в памяти картины некогда пышного поющего леса.
Чтобы уйти от зрелища этого опустошения и гулкого завывания ветра, гуляющего по берегам, я решил пересечь озеро и двинуться на каноэ вдоль не тронутого пожаром восточного берега в направлении на Топли-Лендинг. Примерно на середине озера я понял, что отсюда открывается еще более угнетающая панорама выжженных пространств. Я повернул назад и двинулся вдоль западного берега, держась футах в двадцати от него. Если не срезать путь, пересекая заливчики и бухты, отсюда меньше были видны последствия катастрофы, потому что в пятидесяти футах от кромки воды по берегам возвышались скалы. И все же я не мог не видеть куски угля, плясавшие на волнах в полосе прибоя и покрывавшие когда-то чистый белый песок пляжа. Недавний дождь, стекая по голым холмам, смыл весь этот уголь в озеро. Через пятнадцать миль ощущение бессмысленного и загадочного опустошения, причиненного пожаром, сгладилось, потому что там, где много лет назад все было вот так же выжжено, я увидел новый лес. Последний пожар не затронул молодую поросль. Не знаю, разделили ли мою радость медвежата, когда мы увидели чистый песчаный пляж, поднимающийся к невысокому хребту, поросшему костером и камнеломкой, но теперь и они выказывали ко всему больший интерес и внимательно вглядывались в новый лес.
На протяжении тех первых пятнадцати миль мы почти не видели животных. Единственным звуком, достигавшим наших ушей, была меланхоличная песня ветра, со свистом пролетавшего меж черных, причудливо склоняющихся друг к другу силуэтов на прибрежных холмах. Песня эта напомнила мне калифорнийское детство и наши прогулки в Осоу-Флеко, где мы с братом Сэмом бродили по дюнам и слушали, как бьются волны и ветер в огромный остов потерпевшей крушение шхуны «Звезда Севера». Слова моего маленького брата прозвучали у меня в ушах так отчетливо, словно он сказал их сию минуту, а не много лет назад: «Ветер остужает ребра, чтобы волнам было удобнее грызть кости!»
Расти, который утвердился в медвежьей троице как лидер, прочно занял место на носу и сидел там, облизываясь и неотрывно, как морской пират, глядя вперед. Дасти и Скреч ссорились и награждали друг друга тумаками из-за места у правого борта спереди: отсюда берег ближе и удобнее наблюдать за всем, что там происходит. Поначалу они устроились на корме, рядом со мной, но там они мешали мне грести и пришлось прогнать их вперед.
Первым живым звуком, долетевшим до нас, была песня рогатых жаворонков. Я уверен, что чувства медвежат, настороживших уши при звуках этой песенки, были не похожи на мои, ведь мне песня жаворонков напоминала о совершенной мной ошибке.
То и дело мы проплывали мимо обожженных и раненых животных, которые с трудом выбрались из своих сожженных владений и теперь соперничали со здоровыми животными, неизбежно проигрывая им в борьбе за пищу и жизненное пространство.
Когда здоровые звери — лиса, олень или койот — смотрели на нас с берега, медвежата барабанили по бортам, рычали или скулили. Птенцы в своей коробке под кормовым сиденьем выражали недовольство темнотой и заточением. Но, как ни противны мне и птицам клетки в любом виде, им придется посидеть в плену еще довольно долго. Они взволнованно пищали и хватали меня за пальцы, когда я время от времени просовывал в коробку руку, чтобы они не чувствовали себя заброшенными. Медвежата, терпевшие мои причуды из своего рода сыновней почтительности, одаривали птенцов презрительными взглядами и явно ревновали, когда я через каждые два часа останавливался, чтобы покормить дроздят. Негодующее выражение в их глазах было куда красноречивее любых слов, которые они могли бы сказать, обладай они даром речи.
Часам к трем пополудни в этот первый день плавания встречный ветер настолько усилился, что мне с моим перегруженным каноэ было уже с ним не справиться, и я стал приискивать место для лагеря. Я не очень беспокоился о медвежатах, потому что той ночью, которую мы провели под открытым небом на восточном берегу озера во время пожара, они не отходили от меня ни на шаг. Я не сомневался, что они не бросят руку, которая гладит, чешет и кормит их. Хищники также не внушали мне опасений, потому что я знал, что сейчас легкой добычей для них служат раненые звери. В конце концов я завел каноэ в маленькую закрытую бухту, где в озеро стекал пресный ручей. В бухте были низкие берега, широкий пляж, а за ним стеной стоял лес, где росли ели, пихты и хемлок. А вдоль мелкого русла ручья — клены и ольха. Место было удобное, потому что отсюда я мог пройти с медвежатами к югу до болот, расположенных выше линии леса в горах. Найти пропитание здесь было непросто — пастись тут можно было только на сухих лугах и в кустах бузины. Хотя мы и выбрались из выжженного пожаром района, последствия длительной засухи ощущались и здесь. Деревья и кустарник были еще зеленые, но кроме бузины, все съедобные травы и коренья в трясинах были начисто объедены животными, обитающими на этой территории. Медвежатам было досыта не пообедать, сколько бы мы ни ходили. В озере близ впадения ручья было полно радужной форели и рыбок Лох Левин, но их было не соблазнить никакой наживкой, потому что ручей нес в озеро всяческие яства.
Чтобы не искушать любопытных посетителей, я подвесил запас продовольствия на толстой ветви, до которой нельзя добраться никаким зверям — ни сверху, ни снизу. Однажды, путешествуя на каноэ по реке Льярд, что в Северо-Западных территориях, я совершил ошибку, привязав свой мешок к не особенно прочной ветви. Двое или больше медведей, не знаю, сколько их было — взобрались на дерево, обломали ветку и тщательно подчистили все мои запасы.
После дальнего похода по ручью и обратно по голым складкам обточенных временем крутых откосов, где росли съедобные лишайники — каменная плесень и олений мох, — мы вернулись в лагерь. Поделив последнюю банку тушенки с бобами, мы уютно устроились на бревне у костра, слушая хор сосен. Когда деревья качались, весь лес колыхался в волнах ветра. Бормочущие куропатки спустились к ручью на водопой. С дерева на дерево прыгали белки, они болтали и ругались друг с другом, пока вылущивали из шишек орешки. Прямо у меня над головой одинокий паук проделывал бесконечные акробатические трюки на трапеции из паутины. Я курил трубку, пытаясь разобраться в вечерних звуках. Расти нюхал ветерок; Дасти устроилась у меня на коленях, вытянув мордочку к огню; Скреч переворачивал кусок коры то правой лапой, то левой.
Откуда ни возьмись — чаще всего так и бывает — к нашему бревну неслышно подошла взрослая черная медведица. Все трое медвежат смотрели, как она подходит, с уважением, но без всякого интереса, и я решил не отсылать их на дерево, а посмотреть, что будет. Ведь медведица не цокала зубами, плечевые мускулы ее не напряглись, она не шипела, и шерсть на загривке у нее не вздыбилась.
Это была мосластая старушка, всякий раз, глядя в мою сторону, она что-то бормотала и задирала верхнюю губу. Я решил не мешать ей. Выхаживая передо мной взад-вперед на задних лапах, она широко расставила передние в том характерном широком жесте, когда все десять когтей, каждый в четыре дюйма длиной, выпущены, готовые влепить оплеуху, подай я хоть малейший повод. Непосвященный решил бы, что она хочет задушить меня в объятиях. На самом деле медведи обнимаются разве что во время грубых детских игр. Такая поза не только безобидна, но еще и выражает дружелюбие, бояться ее не надо, скорее следует ей радоваться. От этой старой с округлым брюхом медведицы несло падалью, и я понял, что она явилась со светским визитом, а не для пиратского набега. Ей было ужасно интересно, почему это существо на бревне, чьи собратья всегда в нее стреляют, вдруг проявляет заботу о трех ее сородичах.